«Форель разбивает лёд» — одиннадцатая и последняя книга стихов Михаила Кузмина. Включает в себя стихотворения 1925—1928 годов. Обозначает новое направление в его творчестве, связанное с отказом от социальных и литературных традиций и табу в пользу сцепления образов по принципу вольной ассоциации (т.е. движение в направлении, близком к сюрреализму)[1].
Ещё в предисловии к пьесе «Прогулки Гуля» (1924) Кузмин заявил о переходе к построению больших произведений на чисто ассоциативных принципах: вниманию читателя предлагался «ряд сцен и лирических отрывков, не объединённых условиями времени и пространства, а связанных лишь ассоциацией положений и слов»[2].
Предпринимались попытки уподобить логику подсознательной ассоциации, на которую отныне опирался Кузмин, технике киномонтажа[3]. Более вероятно, что своеобразие и самоценность сновидческой логики были осознаны Кузминым после знакомства с трудом З. Фрейда о толковании сновидений, а это произошло незадолго до начала работы над первым циклом[4].
В литературоведении отмечается широкий диапазон источников, откуда автор черпает свои мотивы и образы. Во многих текстах переслоены и зашифрованы отсылки к художественным произведениям (включая кинофильмы), к событиям личной жизни Кузмина и его гомосексуальным увлечениям (как настоящим, так и давно минувшим), а также текущим событиям городской жизни, волновавшим круг знакомых автора[5].
В каком направлении развивались художественные искания Кузмина после создания стихотворений сборника — остаётся неизвестным, поскольку почти всё его последующее стихотворное наследие утрачено.
Структура
Книга состоит из шести частей:
Форель разбивает лёд (июль 1927 г.)
Панорама с выносками (июнь 1926 г.)
Северный веер (август 1925 г.)
Пальцы дней (октябрь 1925 г.)
Для Августа (сентябрь 1927 г.)
Лазарь (1928 г.)
Существуют разные взгляды на жанровую природу сборника — представляют ли собой его части лирические поэмы или сюжетные циклы. Подобие сквозного сюжета, свойственное поэмам, чётко прослеживается только в заключительной части сборника.
Связь стихотворений в циклы зачастую основана на внешних признаках, каковы двенадцать ударов часов в новогоднюю ночь в первом из циклов, панорама во втором, семь створок веера[6] в третьем, дни недели (и соответствующие им планеты) — в четвёртом, канва псевдоевангелия — в последнем.
Цикл «Форель разбивает лёд»
Наиболее высокие оценки литературной критики получил первый цикл стихотворений, давший название всему сборнику. Он состоит из двух предисловий, двенадцати различных по метрике сюжетных эпизодов — «ударов»[7] и заключения. Отдельные эпизоды связывают как общие герои, так и пульсирующий любовный сюжет, который вольно переносится автором «из современности в мир мифологизированной кинематографичности, балладного мистицизма, а более всего — воспоминаний из собственного прошлого»[4].
Непосредственный импульс к созданию цикла дало знакомство Кузмина с оккультным романом «Ангел западного окна» за авторством австрийца Густава Мейринка, уже известного ему в качестве автора бестселлера «Голем» (1915). Новая книга привлекла его внимание в книжной лавке, как только поступила в продажу: «С вожделением смотрю каждый день на книжку Meyrink’a, боясь, не пропадёт ли она. Теперь прочел её название: Der Engel vom westlichen Fenster»[4]. Кузмин приступил к созданию цикла 19 июля 1927 года, через 6 дней после получения в подарок книги Мейринка, и работал над ним до 26 июля. В письме к Ольге Арбениной он сообщает[4]:
Я написал большой цикл стихов: «Форель разбивает лед», без всякой биографической подкладки. Без сомнения, толчком к этому послужил последний роман Мейринка «Der Engel vom westlichen Fenster». Прекрасный роман. Непременно прочтите его, когда приедете. Оказал большое влияние на мои стихи.
Впрочем, заверения автора об отсутствии у стихов биографической составляющей мало кого ввели в заблуждение. Поэтесса Анна Радлова не только приняла на свой счёт описание красавицы «как полотно Брюллова», но и пустилась, по словам Кузмина, «распределять роли этой выдуманной истории между знакомыми»[4]. Посвящение печатной версии всего цикла Радловой стало ответом на её просьбу.
Сам Кузмин поначалу не был циклом вполне доволен и, по-видимому, не считал его завершённым. Так, через месяц после завершения работы он пишет: «Отрывки из „Форели“ мне самому кажутся чужими и привлекают каким-то давно потерянным голосом, страстным, серьёзным и мужественным. Будто после крушенья какого-то очень значительного романа, о котором вспомнишь, и сердце обольётся кровью»[4].
Источники ключевых образов
Как и при создании цикла «Новый Гуль», Кузмина продолжала вдохновлять свежая, незапылённая образность немецкого киноэкспрессионизма. Ещё в стихотворении «Ко мне скорее, Теодор и Конрад!» из предыдущей книги он пытался отрефлексировать впечатления от неоднократного просмотра в феврале 1923 года фильма «Кабинет доктора Калигари»:
Дневниковая запись Кузмина о «Кабинете доктора Калигари»
Упоительное лицо у сомнамбулы. Но такие вообще лица, сюжет, движения, что пронизывают и пугают до мозга костей. <…> Меня волнует, будто голос рассказчика: «Городок, где я родился» — и неподвижная декорация под симфонию Шуберта. Все персонажи до жуткого близки. И отношения Калигари к Чезаре. Отвратительный злодей, разлагающийся труп и чистейшее волшебство. Почёт, спокойствие, работу — всё забросить и жить отребьем в холодном балагане с чудовищным и райским гостем. Когда Янне показывают Чезаре, так непристойно, будто делают с ней самое ужасное, хуже чем изнасилование. И Франциск — раз ступил в круг Калигари, — прощай всякая другая жизнь. Сумасшедший дом — как Афинская школа, как Парадиз. И дружба, и всё, и всё глубочайше и отвратительнейше человечное. И всё затягивает, как рассказ Гофмана. У меня редко бывал такой шок.
Многие образы, заявленные в стихотворении про Теодора и Конрада (под которыми подразумевались Гофман и Фейдт), получили дальнейшее развитие в цикле стихотворений 1928 года. Во «Втором ударе» (высшая точка цикла) воссоздана тревожная атмосфера другого нашумевшего в то время немецкого фильма — «Носферату. Симфония ужаса» Ф. В. Мурнау[8].
В ночь на 4 августа 1926 г. Кузмину приснился полный гофмановской образности сон, где ему явился утонувший на его глазах в 1912 г. художник Сапунов («художник утонувший топочет каблучком»), застрелившийся в 1913 г. любовник Князев («гусарский мальчик с простреленным виском») и другие знакомые покойники. Загробный мир при этом представал как другая страна, где ждут вестей из мира реального (от недавно умерших) и жадно их обсуждают. Эта идея сообщения живых с умершими проросла в цикл стихов (с дальнейшим развитием в ахматовской «Поэме без героя»).
Сон от 4 августа
Я один. Но тишина полна звуков. Двери ужасно маленькие и далеко. Музыка. Вдруг куча мышей и зарезавшийся балетчик Литовкин, лилипутом, играет на флейте, мыши танцуют. Я смотрю с интересом и некоторым страхом. Стук в дверь. Мыши исчезли. К нам почти никто не ходит. Гость. Незнакомый, смутно что-то вспоминаю. Обычное «Вы меня не узнаете, мы встречались там-то и там-то». Чем-то мне не нравится, внушает страх и отвращенье. Ещё стук. «Наверное, Сапунов», — говорит. Ужас. Действ<ительно>, Сапунов. <…> Все они плохо бриты, платья помяты, грязноваты, но видно, что и такой примитивно приличный вид стоил им невероятных усилий. Все они по существу злы и мстительны. У Сапунова смутно, как со дна моря, сквозит личное доброжелательство ко мне, хотя вообще-то он самый злокозненный из трех. Расспросы о друзьях. «Да, мы слышали от того-то и того-то (недавно умерших)». Как они там говорят, шепчутся, злобствуют, ждут, манят. «У нас вас очень ценят». Будто о другой стране. Загробная память еще при жизни. Собираются уходить. — Как хорошо посидели. Приятно вспомнить старину. Теперь осталось мест шесть-семь, где можно встречаться. Боже мой, они будут ко мне ходить! Выхожу проводить их. На лестнице кто-то говорит: «И к вам повадились. Это уж такая квартира, тут никто и не живет».
Пропущенная через весь цикл фраза «Зелёный край за паром голубым» — очевидная вариация слов Тристана из первого акта оперы Рихарда Вагнера («Там, где зелёные луга предстают взору еще голубыми»). В одной из строк эта фраза упоминается после слов «Исландия, Гренландия и Тулэ». Постепенно «зелёный край» материализуется в шотландский город Гринок (green по-английски — «зелёный»). Для Кузмина исключительное значение имел цвет глаз своих возлюбленных, в связи с этим Л. К. Долгополов связывает лейтмотив зелёного цвета («Так вот она, — зелёная страна!», «Там светит всем зелёный свет», «Зелёный блеск очей», «И в твоем зелёном взоре по две розы на стебле» и т. д.) с цветом глаз покойного Вс. Князева[9]. Вместе с тем упоминание «северной луны» и Гренландии (буквально: «зелёная страна») тут также неслучайно — в романе Мейринка это абстрактное обозначение потустороннего мира[10], доступ к которому открывают «или трансмутация, или медиумическое, сомнамбулическое сознание»[4]. Герой романа (Джон Ди) постоянно задаёт себе вопрос:
Земная ли Гренландия истинная цель моей гиперборейской конкисты? <…> Этот мир еще не весь мир <…> Этот мир имеет свой реверс с большим числом измерений, которое превосходит возможности наших органов чувств. Итак, Гренландия тоже обладает своим отражением, так же как и я сам — по ту сторону. Гренланд! Не то же ли это самое, что и Grüne Land, Зеленая земля по-немецки? Быть может, мой Гренланд и Новый Свет — по ту сторону?
Другая героиня романа «с помощью неких парапсихических сил» переносится в эту альтернативную реальность: «Я называю это Зеленой землей. Иногда я бываю там. Эта земля как будто под водой, и мое дыхание останавливается… Глубоко под водой, в море, и все вокруг утоплено в зеленой мгле…»[11] Таким образом, зелёной пеленой подёрнут подводный мир утопленников, к которому принадлежат и Сапунов, и утонувшая в Неве балерина Лидия Иванова, чей отец (словно угадывая его запрос) преподнёс Кузмину роман Мейринка[12].
Баллада («Шестой удар») содержит очевидные переклички со «Сказанием о старом мореходе» Кольриджа[13] и «Летучим голландцем» Вагнера[14]. Вместе с тем герой баллады Грин носит ту же фамилию, что и предводитель бандитов в романе Мейринка. Оба этих персонажа[15] во время своих странствий отверглись Христа[16]. Чтобы порвать связи с христианским миром, Бартлет Грин у Мейринка проходит через кошмарный ритуал: его здоровый глаз в результате слепнет, ослепший глаз — прозревает, он начинает видеть иное пространство и время где-то на севере[4].
Любовь (в том числе и плотская) в цикле Кузмина понимается как трансмутация двух душ в одно целое — что у Мейринка уподобляется соединению химических веществ в колбе алхимика[17].
Публикация и значение
Книга была издана в феврале 1929 года «Издательством писателей в Ленинграде». Биографы Кузмина характеризуют появление этого издания как чудо: в конце 1920-х гг. стихи Кузмина практически не публиковались на основании их предполагаемой невостребованности строителями коммунизма[4]. «…Какая безнадёжность, какое умирание! — писал о новых вещах Кузмина один из основателей Советского государства. — Сегодняшнему, пооктябрьскому человеку совершенно не нужно, как стеклярус солдату на походе» (Л. Троцкий, «Литература и революция»).
Несмотря на отсутствие печатных рецензий, книга, «разбившая лёд» советской цензуры, была, по воспоминаниям современников, мгновенно раскуплена и прочитана. Эмигрантские критики во главе с Г. Адамовичем сочли новые стихи Кузмина плодом дряхлеющего сознания, не заслуживающим особого внимания[18][19]. Частные отзывы, которые получал Кузмин, были в основном положительными. Так, Вс. Рождественский писал, что «книга очень неровная, часто мило-вздорная, но в общем пленительная, сверкающая; её невозможно читать без досады и радости»[19]. Лидия Чуковская приводит позднейший отзыв Ахматовой о том, что книга — при всей своей «непристойности» в изображении близости двух мужчин — стала для читателей в Советской России окном в неизвестный им мир немецкого экспрессионизма[20]. По образному сравнению А. Кушнера, книга Кузмина настолько богата новыми художественными идеями, что напоминает «весеннюю ветвь, усыпанную почками, из которых вот-вот брызнут зеленые листочки»[21]. Годы спустя Ахматова полемически обратилась к строфике, предложенной Кузминым во «втором ударе», в своей «Поэме без героя» (где Кузмин выступает как одно из не названных прямо по имени действующих лиц)[22]. Белые пятистопники «Форели» также были использованы О. Чухонцевым в стихотворении «Двойник» (1973).
В современном литературоведении цикл «Форель разбивает лёд» рассматривается как вершинное поэтическое свершение Кузмина[23] (наряду с ранним стихотворным циклом «Александрийские песни»)[4] и как вершина русской гомоэротической поэзии[24]. Расставляя в 1931 г. оценки своим книгам, Кузмин удостоил высшего балла только «Сети» и «Форель»[19].
Примечания
↑Вяч. Вс. Иванов. Избранные труды по семиотике и истории культуры: Статьи о русской литературе. Языки русской культуры, 2000. ISBN 9785785900400. C. 202-203.
↑По словам Н. А. Богомолова, для художественного мышления Кузмина не столь важно, от чего отталкиваться: «таким образом в структуре произведения отражается случайность человеческой жизни, в которой рядом стоят высокое и низкое, воспоминание и реальность, жизнь и искусство».
↑Имеется в виду принадлежавший Кузмину лакированный веер из слоновой кости.
↑Подразумеваются не только удары рыбы о лёд, но и 12 месяцев года, удары влюблённого сердца, «удары» бёдер во время соития. См.: М. Кузмин. Стихотворения. (Новая библиотека поэта). // СПб, 1996. С. 767.
↑Среди других источников образов и тем «Второго удара» кузминоведами назывались «Было то в темных Карпатах…» (стихотворение Блока), «Страшная месть» Гоголя, романы «Замок в Карпатах» и «Дракула», книги Жорж Санд, сон Татьяны в «Евгении Онегине». Одна реплика взята из оперетты Кальмана «Графиня Марица», которую рецензировал Кузмин. У Мейринка в богемских лесах помещена сцена смерти Эдварда Келли, кровного брата и теневого двойника главного героя — Джона Ди.
↑От Кузмина этот мотив проник и в поэму Ахматовой («… и там зелёный дым»). См.: Долгополов Л. К. По законам притяжения (о литературных традициях в «Поэме без героя» Анны Ахматовой). // Русская литература. 1979. № 4.
↑По характеристике Н. Богомолова, «страны по ту сторону человеческого сознания, в каком-то ином измерении, которое может открыться лишь в результате волшебного превращения».
↑Ряд авторов (как, например, Б. Стэблфорд) считают одним из протекстов романа Мейринка гофмановский «Золотой горшок», в свою очередь, выросший из работы автора над оперой об утопленнице (по «Ундине» Фуке). Согласно известной трактовке, главный герой повести Гофмана утопился и таким образом попал сначала «под стекло» водной глади (что было ему предсказано в самом начале), а потом и в заветную подводную Атлантиду. Ср.: B. Stableford. News of the Black Feast and Other Random Reviews. ISBN 9781434403360. P. 58.
↑Признание Грина в романе: «Слова молитв сами по себе оборачивались в моем мозгу, и я произносил их наоборот — справа налево. Какое обжигающее неведомое блаженство я испытывал, когда эти молитвы-оборотни сходили с моих губ!»
↑Ср. пророчество ведьмы в романе: «Едины будьте в ночи!.. В таинстве моего эликсира двое станут одним… Брачное ложе и раскаленный горн!» Терминология алхимиков и розенкрейцеров («химическая свадьба» и т.п.) также широко употребляется Гофманом, в том числе и в «Золотом горшке».
↑«Стихи грустные, очень слабые, очень усталые, — сетовал Адамович, — Звук слаб и однообразен, темы коротки, кругозор тесен».
↑ 123Н. Богомолов, Дж. Малмстад. Михаил Кузмин. М.: Молодая гвардия, 2013. С. 174, 310, 312.
↑А. Кушнер. Волна и камень: стихи и проза. СПб: Логос, 2003. С. 272.
↑Анна Ахматова : pro et contra. Том 2. СПб, 2005. ISBN 9785888121269. C. 909.
↑См., к примеру: Русская литература 1920-1930-х годов. Том 2. ИМЛИ РАН, 2008. С. 200; С. Ф. Кузьмина. История русской литературы XX века. ISBN 9789854456843. С. 125.
Malmstad John Е., Shmakov G. Kuzmin’s «The Trout Breaking through the Ice» // Russian Modernism: Culture and the Avant-Garde, 1900–1930. Ithaca; Lnd., 1976.
Малмстад Дж., Марков В. Примечания // Кузмин М. Собрание стихов. München, 1977. Т. III.
Синявский А. «Панорама с выносками» Михаила Кузмина. // Синтаксис. Париж, 1987. No 20. С. 58-72.
Паперно И. Двойничество и любовный треугольник: поэтический миф Кузмина и его пушкинская проекция // Studies in the Life and Works of Mixail Kuzmin. Wien, 1989.
Гаспаров Б. М. Еще раз о прекрасной ясности: эстетика М. Кузмина в зеркале ее символического воплощения в поэме «Форель разбивает лед» // Studies in the Life and Works of Mixail Kuzmin. Wien, 1989.
Лавров А. В., Тименчик Р. Д. Комментарии // Кузмин М. Избранные произведения. Л., 1990.
Ратгауз М. Г. Кузмин — кинозритель. // Киноведческие записки. 1992. № 13.
Тимофеев А. Г. Комментарии // Кузмин М. Арена: Избранные стихотворения. СПб., 1994.
